Почему Европа теряет связь со своими меньшинствами

Что привлекает тысячи молодых европейцев в идеях джихадизма и в культе насилия? Что подвигло 4 000 человек отправиться в Сирию для того, чтобы воевать на стороне так называемого «Исламского государства»? И что заставляет европейских граждан становиться соучастниками в варварской бойне, подобной терактам, совершенным в прошлом месяце в Париже?

Уже привычный ответ: они стали жертвами «радикализации», процесса вовлечения легковерных и уязвимых мусульман в экстремистскую деятельность теми, кто пропагандирует насилие и ненависть. Довод в пользу радикализации базируется на  четырех основных элементах. Первый: утверждение о том, что люди становятся террористами, потому что им прививают и насаждают определенные экстремистские идеи, преимущественно религиозного содержания. Второй: эти идеи прививаются и насаждаются особым путем, отличающимся от остальных традиционных методов насаждения экстремистских или оппозиционных идей. Третий: процесс можно уподобить конвейерной линии, начинающей движение от угнетенного состояния, ведущего к религиозности, затем к восприятию радикальных верований, и, наконец, к терроризму. И четвертый: утверждение о том, что люди предрасположены к восприятию подобных идей из-за того, что плохо интегрированы в общество.

Проблема со всеми этими умозаключениями, лежащими в основе внутренней антитеррористической политики большинства стран Европы, является то, что они ошибочны.

Например, согласно многим исследованиям, многие люди, присоединившиеся к джихадистским группировкам, не являются приверженцами фундаментальных религиозных идей.  По данным отчета британской службы МИ-5 2008 года по экстремизму, просочившимся в прессу, «если не принимать в расчет религиозных фанатиков, значительное число людей, вовлеченных в террористическую деятельность, не уделяют должного внимания отправлению своих религиозных верований».

Не имеется достаточно доказательств и тому, что джихадисты усваивают свои идеи каким-то другим способом, отличным от других, даже с учетом общего мнения о том, что их идеология исходит от проповедников ненависти и им подобных, тогда как другие радикальные идей зарождались при иных обстоятельствах. Джэми Барлетт, глава программы по изучению насилия и экстремизма из британского мозгового центра «Дэймос», утверждает, что подобный терроризм «имеет много общего с остальными контркультурными подрывными и диверсионными группами «рассерженной» молодежи».

Точно также не существует доказательств того, что имеется прямая связь между радикальными идеями и джихадистским насилием. Отчет британского правительства в 2010 году отмечает, что теория «конвейерной ленты» «не только не отображает истинной сущности процесса радикализации, но и придает слишком большое значение идеологическим факторам».

И, наконец, имеется множество фактов и доказательств тому, что присоединившиеся к джихадистским группировкам люди могут быть кем угодно, но при этом их трудно отнести к «плохо интегрированным в общество» элементам (в традиционном значении слова «интеграция»). Исследование, проведенное в отношении британских джихадистов учеными из Колледжа королевы Марии в Лондоне, свидетельствует о том, что поддержка джихадизма никак не связана с социальным неравенством или плохим образованием: напротив, те, кто присоединился к джихадистам, являются молодыми людьми в возрасте от 18 до 20 лет, из хороших и зажиточных семей, говорящими дома на английском языке и получившими высшее, часто университетское образование. Если верить результатам исследования, «молодость, зажиточность и образованность являются факторами риска».

В некотором роде, доводы в пользу радикализации рассматривают эволюцию джихадиста из конца в начало. Они начинают с того момента, которым закончилось формирование джихадиста – со состояния ненависти к Западу и с черно-белого восприятия ислама, и считают этот момент основополагающим в процессе личностного формирования. Однако молодых людей (а большинство потенциальных джихадистов находятся в возрасте от 17 до 25 лет) влечет к джихадистскому насилию всего лишь стремление к большей определенности: в самоопределении, значительности, принадлежности, общности, уважении. Их отчужденность и отстраненность вызваны не тем, что они плохо интегрированы (т.е. не говорят на языке местных жителей, или не придерживаются местных традиций и обычаев, или мало пересекаются в обычной жизни с другими членами общества). Их отчуждение носит другой, более экзистенциальный характер.

Страхи

Безусловно, ничего нового в проявлениях отчужденности или обеспокоенности нет. Поиски и метания молодых, ищущих себя и стремящихся обрести смысл жизни – это довольно расхожее клише. Что изменилось сегодня, так это социальный контекст, в котором зарождается подобная отстраненность и проходят жизненные поиски. Мы живем в эпоху нарастающей социальной дезинтеграции, в ходе которой все больше людей чувствует себя исключенными из общей социальной системы.

Действительным отправным пунктом для формирования доморощенного джихадиста является не радикализация, а именно данный вид социального «изгнания», ощущение ненужности в западном обществе, чувство обиды на него. Это происходит из-за того, что они уже отвергли общепринятые культурные ценности, идеи и нормы поведения, которые многие традиционные мусульмане рассматривают как альтернативный взгляд на мир. Не удивительно, что многие новоявленные джихадисты являются либо новообращенными в ислам, либо мусульманами, которые сравнительно поздно осознали свою принадлежность к исламской вере. В обоих случаях, разочарование в том, что предлагала им жизнь, привело их к бело-черному моральному кодексу экстремистского исламизма. Другими словами, это не вопрос «промывки мозгов» или «попадания под влияние», это вопрос утраченной веры в общепринятые моральные ценности и поиска жизненной альтернативы.

Неустроенность, таким образом, не является исключительно мусульманской проблемой. Сегодня в обществе широко распространено недовольство существующим политическим процессом, чувство политического бесправия, отчаяние и разочарование от того, что ни ведущие политические партии, ни социальные институты (такие как церковь и профсоюзы) не желают прислушаться к их заботам и тревогам.

Все это неизбежно вело к тому, каким образом молодые люди (и не только мусульманского происхождения) воспринимали свою вынужденную отчужденность и каким образом реагировали на нее. В прошлом недовольство общепринятыми устоями приводило многих людей, в особенности в Европе, в ряды движений за политические преобразования: от крайне левых группировок до трудовых и антирасистских организаций.  Подобные организации придавали идеализму и социальному разочарованию политическую форму и запускали механизм преобразования недовольства в социальные изменения.

Сегодня, подобные движения и организации кажутся такими же недоступными, как и устоявшиеся общественные институты. Частично, из-за того, что широкие политические расхождения, характерные для последних двухсот лет, перестали быть четкими и потеряли свое значение. Различия между правыми и левыми больше не имеют значения.  Ослабление рабочего движения и других общественных институтов, упадок коллективистской идеологии, проникновение рыночных отношений во все сферы нашей жизни  - все это способствовало созданию более социализированного и фрагментированного общества.

В свою очередь политика самоидентификации стала ярко выраженной: фрагментация общества поощряет людей ассоциировать себя с более узкими этническими или культурными слоями населения. Государственная политика, направленная на интеграцию меньшинств, лишь способствует развитию этого процесса. После терактов в Париже некоторые комментаторы заявили, что часть вины лежит на «ассимиляционной» политике Франции, которая, как они утверждают, потерпела неудачу в интеграции мусульман и способствовала расколу в обществе. Социальная политика, которая в большей степени ориентировалась на различия в обществе, по их утверждению, гораздо лучше послужила бы Франции.

Другие комментаторы на это отвечают, что нет смысла винить в произошедшем социальную политику Франции. Бельгия (и в частности предместье Брюсселя Моленбек) является рассадником джихадистов, несмотря на то, что бельгийская социальная политика больше мультикультурная, чем ассимиляционная. Не имеет смысла ссылаться на социальную политику Франции и в случае исследования корней происхождения доморощенного джихадизма Великобритании. Именно Лондон стал первым европейским городом, в котором в 2005 году террористы-смертники взорвали бомбы в городской транспортной системе, что привело к гибели 52 человек. Трое из четырех террористов родились в Великобритании, четвертый воспитывался здесь с детства.

Дискуссии вокруг ассимиляции и противоположной ей мультикультурности продолжаются уже давно. На протяжении вот уже 20 лет французские политики и политологи критикуют Великобританию за ее мультикультурный подход, заявляя, что подобная политика ведет к разрозненности и не способствует формированию общих ценностей и чувства единой нации. В результате, по их мнению, многие мусульмане примыкают к исламистам с их культом насилия. Сегодня большинство подобных аргументов выдвигается против социальной политики Франции.

Проблемная политика

Обе стороны в некотором отношении правы по-своему: французская социальная политика имеет довольно спорную концепцию и привела к расколу в обществе. Но то же самое касается и мультикультурализма. Слишком долго политики и политологи спорят о различиях в двух подходах, при этом игнорируя их схожие черты.

Британские политологи представляют свою нацию как «сообщество сообществ», если следовать определению такого авторитета, как Парех, автора труда о мультикультурализме, изданного в 2000 году. Но поступая таким образом, они рассматривают сообщество меньшинств как отдельное, единое, однородное и аутентичное целое, состоящее из людей, говорящих на одном языке и придерживающихся одинаковых воззрений на культуру и веру. Другими словами, политологи признают, что общество в Великобритании разнородное, но этой разнородностью можно управлять, «разложив» людей по этническим и культурным «полочкам», где можно будет затем определить потребности и права каждой из них. Они часто воспринимают наиболее консервативных, в основном религиозных деятелей в качестве подлинных выразителей интересов меньшинств. Вместо прямого взаимодействия с мусульманскими общинами, британские власти охотно переложили ответственность на плечи так называемых лидеров сообществ.

Последствиями подобного подхода стала еще большая фрагментация и еще более ограниченные и своеобразные воззрения на ислам. Не удивительно, что большинство новых джихадистов чувствуют себя изгоями как в западном обществе, так и в мусульманской общине. Многие отрицают и презирают обычая и традиции своих родителей и не практикуют ограниченные государством устоявшиеся формы ислама.  Многие приходят к исламизму, придающий, как им кажется, смысл их существованию, который они не смогли найти ни в традиционном обществе, ни в традиционном мусульманстве. В результате разочарование проложило путь к джихадизму. Существуя в мире идей и ценностей, делящихся лишь на черное и белое, некоторые с готовностью восприняли миссию сеяния страха и ужаса, рассматривая теракты как часть экзистенциальной непримиримой борьбы ислама и Запада.

Какая ирония в том, что французская социальная политика, которая начиналась с совершенно противоположной точки зрения, закончилась с теми же плачевными результатами. Франция является домом для пяти миллионов граждан североафриканского происхождения. Около 40% считают себя умеренными мусульманами, и только один из четырех посещает пятничную молитву. И все же французские политики, деятели культуры и журналисты рассматривают их всех как в одинаковой степени правоверных мусульман. Обратите внимание на то, насколько часто министры, академики и репортеры употребляют словосочетание «пять миллионов мусульман Франции». Мода на то, чтобы называть выходцев из Северной Африки «мусульманами», появилась сравнительно недавно. В 1960-х и 1970-х годах к ним обращались как к «берберам» или «арабам» (имея в виду североафриканское или арабское происхождение), но никак не к «мусульманам». Североафриканские иммигранты не причисляли себя к мусульманам; по большей части они не принадлежали к какой-то религиозной конфессии, и часто были настроены враждебно по отношению к религии.

Склонность к ассоциированию североафриканцев с исламом проявилась как из-за раскола в последнее время в рядах французских политиков, так и из-за растущего влияния ислама, представляющего угрозу французской республиканской традиции. Французские политики, подобно своим собратьям во многих странах Европы, столкнулись с возрастающим негативным отношением общественности к существующим социальным институтам, а также с разочарованием людей. И подобно своим европейским коллегам, они решили преодолеть имеющуюся враждебность и отстраненность, повысив значимость общефранцузской национальной самоидентификации. При этом, не имея способности четко сформулировать идеи и ценности, которые характеризовали бы такую объединенную нацию, они ударились в жаркие споры относительно того, кто не может считаться настоящим французом, вместо того, чтобы определить, кто же им может быть. В данном случае ислам оказался в разряде тех, против кого ополчилась французская самобытность.

«Что в сегодняшней Франции, - спрашивает режиссер и писатель Карим Миске, - объединяет благочестивого алжирского рабочего на пенсии, франко-мавританского режиссера-атеиста (т.е. меня), банковского служащего-суфиста из Мант-ля-Жоли, социального работника из Бурунди, перешедшего в ислам, и мужчину-сиделку, придерживающего агностицизма и никогда не бывавшего в доме дедушки и бабушки в Марокко? Что связывает нас, кроме того факта, что общество, в котором мы все живем, считает нас всех мусульманами?».

Французские власти официально отказались от мультикультурного подхода Великобритании. В действительности же они отнеслись к выходцам из Северной Африки и их потомкам именно в «мультикультурном» смысле: как к сообществу, живущему по соседству с другим сообществом.

Ирония заключается в том, что североафриканское население Франции по большей части не придерживается каких-либо религиозных взглядов, и те немногие, которые считают себя мусульманами, являются крайне либеральными в своих взглядах  верующими. Согласно данным исследования, проведенного в 2011 году Французским институтом по опросу общественного мнения, 68 % либеральных женщин-мусульманок никогда не носили хиджаб. Менее 1/3 относящих себя к мусульманам мужчин запретили бы своим дочерям выйти замуж за не мусульманина. 44% не возражали против сожительства, 38 поддерживали право на аборт и 31% не осуждали секс до брака. Гомосексуальность является единственным вопросом, по которому была высказана консервативная точка зрения: 77% мусульман выступают с ее осуждением.

Многие во втором поколении североафриканских сообществ, подобно своим сверстникам в Великобритании или Бельгии, не воспринимают традиции и культурные обычаи своих родителей, а также принципы традиционного ислама, так как они видят себя членами всего французского общества. А некоторые, как и повсюду в Европе, находят себя в более темной, разнузданной, варварской версии ислама. Вспомните, к примеру, Шерифа Куачи, спланировавшего убийства в редакции «Charlie Hebdo» в январе в Париже. Он был воспитан в Жанвилье, северном предместье Парижа, ставшем домом для 10 000 человек родом из Северной Африки. Он крайне редко посещал мечеть и не казался особо религиозным, но был спровоцирован социальным отчужденностью. По словам Мохамедда Бенали, главы местной мечети, он был «из поколения, которое чувствует себя исключенным из общей жизни, дискриминированным и, больше всего, униженным. Они говорят, думают и чувствуют по-французски, но к ним относятся как к арбам; они оказались в культурной западне».

Расколотые общества

История Куачи не слишком отличается от рассказа Мохаммеда Сидик Хана, руководившего терактами в Лондоне. Не отличается она и от истории Абдельхамида Абаауда, вдохновителя терактов  в Париже. Абаауд вырос в Моленбеке, брюссельском гетто, ставшим нарицательным для описания крайней нищеты, безработицы и радикального исламизма. Однако Абаауд посещал одну из бельгийских престижных общеобразовательных школ «Сен-Пьер д’Эколь». Он бросил школу и перестал посещать мечеть, точно также поступил и его близкий друг Салах Адеслам, ставший впоследствии одним из террористов, расстрелявших людей в Париже. По их мнению, имамы были слишком закосневшими в своих традициях. «Они повсюду одинаковы», - говорит Оливье Вандерхаген, занятый в местном проекте по борьбе с молодежной радикализацией.

Социальные меры, предпринимаемые в Бельгии, Франции и Великобритании с целью проведения интеграции, во многом отличаются Схожи они только в одном: их результатам стал еще больший раскол в обществе и сужение кругозора относительно самоопределения и самоидентификации. Исламизм или джихадизм были созданы ни политикой ассимиляции, ни политикой мультикультурализма. Но то, к чему эти политики привели, способствовало формированию благоприятной почвы для культивирования исламизма и направило чувства разочарования и социальной неудовлетворенности молодых в русло джихадизма.

Автор: Кенан Малик, Источник: ОбзорПресс