…для создания государства нет другого цемента, кроме человеческой крови[1].

А.Е. Снесарев, военный теоретик

Появление и исчезновение государств, их «переформатирование» в кризисные периоды всегда было связано с применением военной силы. Иллюзии возможности мирного решения таких вопросов, существовавшие порой в умах идеалистов-либералов, - простой обман в интересах тех, кто хочет силой изменить в свою пользу политическую карту. Эти иллюзии возникали периодически в истории человеческой цивилизации, но всегда заканчивались войнами. В наиболее яркой форме – накануне Первой Второй мировых войн, но и в послевоенный период надежды на мирное регулирование (с помощью механизмов ООН и ограничения военной деятельности), как правило, оказывались безрезультатными: войны в Корее, в Индокитае, на ближнем и Среднем Востоке, в Африке, наконец, в Европе, унесли миллионы жизней, но, как ни странно, сохранили опасные иллюзии и концепции сохранения мира[2].

Исключения, конечно, бывают, например, «мирный развод Чехии и Словакии», но это очень редкие исключения, которые по своей периодичности и масштабам не меняют общего правила: военная сила – не только основа безопасности и сохранения суверенитета и независимости государств, но и главный внешнеполитический инструмент, который мне может заменить ни экономическая и финансовая мощь, ни информационные и иные ресурсы.

Другое дело, что в разные периоды времени, в разных государствах военная сила играет разную роль. Иногда решающую, а иногда – демонстрацию военных возможностей, гарантирующую эффективное использование других, не военных инструментов, насилия, - экономических, политико-дипломатических, информационных и пр. Именно такая политика - теоретически и практически – существовала и существует на Западе, где пресловутая  мягкая сила (которой с упоением занимались в России с начала 90-х годов) играет отдельную, далеко не самую важную роль.

В рамках общецивилизационных представлений  в современной системе МО-ВПО произошли качественные изменения, связанные с откровенно насильственными попытками Запада сохранить отживший проамериканский статус-кво в мире, что неизбежно ведет к усилению военных аспектов силовой политики западной военно-политической коалиции. Такая политика получила уже почти официальное название политики «силового принуждения[3], но почему-то в некоторых странах (включая Россию)  оно было безосновательно «облагорожена» названием «мягкая сила». Полный провал произошел в 2014 году после переворота в Киеве, однако и после этого у части правящей российской элиты сохранились иллюзии в отношении политики Запада. В политике «силового принуждения» наступил период усиления откровенно военно-технических аспектов и прямого применения военной силы, причем этот процесс приобрел характер ускоренной эскалации в 2021-2023 годы. Последствия этих изменений, как минимум, выразились в следующем:

 - готовности Запада к коалиционному применению военной силы против новых центров силы;

- силовому (включая военному) навязыванию остальным государствам новых норм и правил, включая разрушение международных институтов и договоренностей, созданных в предыдущие десятилетия;

- подготовке к ведению прямой войны против иновых центров силы, прежде всего, Китая, России, Ирана и арабских государств, а также тех, кто отвергает новые «правила поведения» в мире;

 - замещению военными инструментами политики слабеющих не военных - финансовых и экономических – инструментов насилия.

Это означает, что во втором десятилетии нового века, а именно в начавшийся «переходный период» 2010–2035 годов, в политике государств западной военно-политической коалиции произошла соответствующая смена политических и доктринальных установок, которая в целом крайне негативно отразилась на состоянии стратегической стабильности и эволюции ВПО в мире[4]. Фактически началась США и союзниками эскалация военных приготовлений как в области создания качественно новых ВВСТ, так и в области военного искусства, где на всех уровнях вёлся поиск новых, более эффективных,  способов применения вооруженного насилия – от тактического и оперативного до стратегического[5].

Вместе с тем, важно подчеркнуть, что в этот же период сохранилась важная особенность силовой политики – параллельное опережающее экономическое и научно-технологическое развитие и военные приготовления. Это отчетливо тпрослеживается во всех доктринальных докуменнтавх, включая российских, с той разницей, что «доля» безопасности в общем объеме приготовлений разная. Россия, не смотря на то, что её экономика в 15-20 раз менше западной, тратит относительно и абсолютно на безопасность на уровне Франции, Великобритании, Японии и КСА, и в 10 раз меньше США. Примерно такие же пропорции в оборонных расходах у КНР и Индии относительно Запада, который откровенно поддерживает установку на военно-технологическое превосходство.

Примером такого подхода может служить Германия, которая решительно пересматривает пропорции «безопасности» и «развития». Как и СНБ РФ, принятая в июле 2021 года, Стратегия Германии, например, предполагает очень широкое толкование безопасности. Это -  эскалация самого широкого спектра мер силового принуждения в отношении оппонентов, когда, как отмечается в первой Стратегии национальной безопасности Германии, принятой в июне 2023 года, «подчеркивается не только технологическая эволюция немецких вооруженных сил — будь то в отношении кибербезопасности или космических возможностей — но и основывается на идее, что национальная безопасность — это не только оборона как таковая». 

Это, во вторых, также означает обеспечение доступа к ресурсам и энергии, что при более пристальном рассмотрении выглядит совсем не так безобидно – «доступ», как показала политика в отношении России в третьем десятилетии, предполагает фактическое силовое ограничение России и даже отъем собственности, уничтожение активом, к широкому спектру технологий, санкциям и неизбежному регулированию импорта.

Как ответная реакция России, такой «доступ» предполагает развитие параллельного импорта[6] и контрсанкций, ведущих к разрушению торговли; 

А, в третьих, «борьба с пандемиями и дезинформацией; и, конечно же, изменение климата». Эта часть немецкой стратегии может быть использована также в качестве силового инструмента внешней политики, например, для насильственного внедрения «евот» для российской промышленности, изоляции экспорта и пр

Подтверждая такой характер силовой политики, Анналена Бербок, министр иностранных дел Германии, пишет в своем предисловии к тексту опубликованной стратегии Германии, что «стратегия затрагивает «три аспекта безопасности: защиту от войны и насилия […], свободу формировать нашу жизнь, нашу демократию, нашу экономику так, как мы хотим [… и] защищать природные ресурсы, от которых зависит вся жизнь». «Сделать нас более сильными во всех сферах жизни — цель нашей первой Стратегии национальной безопасности.  В конце концов, в 21 ^веке безопасность также означает, что наше отопление работает зимой. Безопасность означает возможность найти лекарства для наших детей в наших аптеках. Иметь работающие смартфоны, потому что поставки необходимых микросхем надежны. Безопасно добираться до работы, потому что наши поезда не парализованы кибератаками»[7], — сказала она.

Директор Центра Карнеги в Москве[8] Д. Тренин следующим образом описал эту смену доктринальных установок: «Очевидно, что развитие технологий ведет к изменениям военно-доктринального характера. Президент Путин заявил об ответно-встречном ядерном ударе как об основной стратегии применения ядерного оружия РФ. В отличие от ответного удара, который наносится, после того как ядерные заряды противника уже достигли территории государства, такая стратегия несет в себе риск, поскольку не дает полной гарантии от ошибки»[9]. Такой гарантии не дает ни одна стратегия применения ЯО потому, что очевидный выигрыш получает тот, кто первым применит СНВ.

Странно было бы ожидать пока твои объекты будут уничтожены и только после этого отвечать (да и кому и чем придётся отвечать в этом случае?). Военная доктрина России, измененная в 2014 году «в связи с новыми военными угрозами», в отличие от американской, предусматривает не десятки, а только два условия, при которых будет нанесен ответно-встречный удар[10].

Но подобная смена акцентов России привела к тому, что в странах НАТО стала преобладает точка зрения, согласно которой Россия в последние годы приняла  т.н. стратегию «эскалации для деэскалации», то есть первого применения ядерного оружия с целью завершения военного конфликта на выгодных или приемлемых для себя условиях» [11], – продолжает Д. Тренин. В России такую интерпретацию называют неверной, отмечая, что исторически никогда не делали ставку на ведение ограниченных ядерных войн. Это в очередной раз было подтверждено принятием 2 июня 2020 года документа о ядерном планировании в России. Не раз это опровергалось и в ходе активной дискуссии о применения ТЯО на СВОЕ на Украине.

Совсем другое дело США, где в «переходный период» просматривается отчётливое стремление создать потенциал по ведению ограниченных войн. Упор делается как на развертывании большого числа ВТО, прежде всего КР и аэробаллистических ракет, создании эшелонированной системы ПРО, а также огромного спектра возможностей по внутриполитической дестабилизации государств. Суть политики Запада в «переходный период» заключается в сочетании средств силового принуждения по внутренней дестабилизации и внешних военных угроз. Иногда этот подход называли «Стратегией «Троянского коня», о которой достаточно определённо высказался 2 марта 2019 года НГШ ВС России В. Герасимов, как о стратегии уничтожения России.

Действительно, применение ВТО и тактического ядерного оружия открывает возможность для неконтролируемой эскалации. Кроме того, в отличие от США, отделенных от возможных театров войны океанами, ограниченная война с применением ядерного оружия велась бы вблизи от российских границ или на российской территории. Тем не менее еще в начале 1990-х годов Россия отказалась от декларативного обязательства Советского Союза не применять ядерное оружие первой. В военной доктрине РФ указывается, что ядерное оружие может быть применено, если страна подвергнется ядерному нападению, либо если под угрозой окажется существование государства. Именно такое разъяснение даётся в Военной доктрине России, причём периодически представители России (как это сделан, например, в очередной раз посол РФ в США А. Антонов в марте 2019 года) вынуждены повторять этот тезис[12].

Это положение появилось в доктрине, когда обычные вооруженные силы России были существенно ослаблены и ядерная мощь виделась единственным гарантом военной безопасности страны. Возникает, однако, вопрос: что именно считать угрозой для существования государства? Будет ли считаться такой угрозой, например, локальное военное поражение, ведущее, возможно, к падению существующей власти, но не угрожающее жизни подавляющего большинства граждан страны? Можно предположить, что ни одна из трех крупных держав не смирится с унизительным поражением в конфликте с использованием только обычного оружия.

Применение ядерного оружия первым в ходе уже начавшегося локального или регионального конфликта с целью его деэскалации на выгодных или приемлемых для себя условиях является стержневым элементом политики сдерживания[13]. Если перед военными США стоит вопрос, как защитить союзников и одержать победу над противником, обладающим ядерным оружием, то для руководства России актуальна другая проблема: нивелирование огромного превосходства в обычных вооружениях, которым обладают США. Необходимо учитывать также возможность использования ядерного оружия в ходе локальных/региональных конфликтов за пределами треугольника США – Китай – Россия. В этом последнем случае, вероятно, крупные державы постараются остановить конфликт, угрожающий последствиями остальному миру[14].

Таким образом в «переходный период» уже произошли радикальные изменения в процессах формирования стратегий и доктрин в новыцх условиях развития МО и ВПО, которые можно свести к следующим базовым тенденциям:

Первая. Фактическому появлению сразу нескольких центров силы и противоборствующих субъектов МО-ВПО и десятков относительно самостоятельных субъектов и акторов. Отчетливо это продемонстировал Петербургский международный экономический форум в июне 2023 года, где В.В.Путин выступил фактически в качестве лидера антиамериканской неоколониальной политики.

Второе. Появление качественно новых видов и систем ВВСТ, изменивших характер войны (БПЛА, средств РЭБ, космических и авиационных средств, массового применения ВТО и пр.), прежде всего, с точки зрения разработки многочисленных концепций его применения. Новые оперативные и тактические приемы массово проявились в 2022-2923 годах в ходе СВО на Украине.

Третье. Изменение военно-политических установок, стратегий и способов ведения силовой политики вообще и военной политики, в частности, нацеленных на достижение радикальных и бескомпромиссных политических целей, включая ликвидацию суверенитетов государств и разрушение их национальной идентичности.

Четвертое. Была прекращена тенденция искусственного ослабления ощущения реальной опасности войны, «привыкание» к ней и игнорирование угроз в общественно-политическом сознании. В определенном смысле выступление В. Путина на Давосском форуме в январе 2021 года и ряда западных политических деятелей (например, генерального секретаря НАТО Я. Столтенбергерга) о нарастании угрозы войны, которые в то время  не изменили общей тенденции недооценки нарастающей угрозы, были заменены реальными ощущениями начавшегося пономасгтабного военного конфликта.

В результате резко усилилась агрессивность не только публичных деклараций, но и реального поведения субъектов МО, их бескомпромиссность и готовность идти на радикальные шаги.

Главным итогом этой (еще относительно мирной) части «переходного периода» (до 2023 года) стал возврат к политике военной силы, где инструменты насилия в разной форме используются системно и комплексно. Конечная политическая цель такого силового влияния – создание подконтрольного субъекта и нации, лишенных суверенитета и идентичности, своих систем ценностей с помощью широкого спектра мер и средств политики «силового принуждения».

Автор: А.И. Подберезкин