«Российская политика
стратегического сдерживания
против политики «новой публичной дипломатии» («силового принуждения»)».

Москва, август 2017 г.

Ускоренное развитие международной и военно-политической обстановки (МО и ВПО) в направлении перехода Запада от силового к военно-силовому противоборству, отчетливо просматривается последние 3 года (хотя стратегически от него на Западе никогда и не отказывались). Это означает, что:

– вариант № 1 («Реалистический») – продолжения силовой эскалации с увеличением в нем постоянно доли военного компонента как в средствах, так и в способах противоборства;

– вариант № 2 («Пессимистический») – ускоренного перехода к военным действиям на разных ТВД и в разных регионах против России.

Во-вторых, в России, к сожалению, нет до настоящего времени осознания ни этих реалий, ни признания прошлых политических ошибок 80-х и 90-х годов уступок и односторонних компромиссов, которые привели к такому результату, а значит и не сделаны соответствующие выводы. В том числе и с точки зрения наиболее эффективной организации своей политики как в стратегическом плане, так и по отношению к целым областям внутренней политики и  особенно правящей элиты страны.

– вариант № 1 («Реалистический») допускает в определенные промежутки времени замораживание эскалации, если продвижения к главной цели – укреплению силового контроля западной ЛЧЦ над миром – можно добиться политико-дипломатическими или иными средствами: переговорами, санкциями, информационным давлением и пр. ведущими к уступкам со стороны России.

– вариант № 2 предполагает в конечном счете неизбежность реализации военно-силового сценария в непосредственной и даже прямой зависимости от эффективности использования варианта № 1. Этот вариант, по планам его разработчиков, должен постоянно присутствовать в политике, создавая необходимый силовой фон для использования других инструментов принуждения (что означает достаточно гибкие временные рамки его существования от 2017 до 2021–2023 годов).

    Во втором десятилетии XXI века, кроме того, произошло достаточно резкое изменение в негативную сторону внешних условий для развития и обеспечения собственно национальной безопасности России, которые неизбежно потребуют не менее радикальных изменений в ее стратегии развития и укрепления национальной безопасности.

– вектор «Б» → «А» – силовое давление со стороны западной ЛЧЦ на изменение системы ценностей и пересмотр национальных интересов, отказ от суверенитета, включая отказ от территориальной целостности и идентичности.

– вектор «Б» → «В» –давление на политический курс, цели и задачи государства как на субъект МО и ВПО. Эта область является традиционной областью внешней политики и дипломатии государств, в которой, однако, также произошли многочисленные изменения.

Политика официальной дипломатии
(до середины XX века)

Политика публичной дипломатии
(до начала XXI века)

Политика «новой публичной дипломатии»

К сожалению, пока что в российской науке господствует точка зрения, где средства политики делятся только на «мягкую» и «жесткую» силу, т.е. на «хорошую» (даже приемлемую) и на «плохую» («не хорошую», но которая может считаться иногда допустимой».

      Сравнение политики официальной и публичной с политикой
«новой публичной дипломатии» западной ЛЧЦ

Как видно, между прежней и современной политикой публичной дипломатии» Запада существует большая разница, поняв и приняв которую можно совершенно по-иному отнестись к нынешним международным реалиям.

С точки зрения политических целей, политика «новой публичной дипломатии», имеет бескомпромиссный и глобальный характер, требует безусловного подчинении и даже полном уничтожении в случае необходимости своих политических оппонентов.

.

Основными способами политики «новой публичной дипломатии» являются те способы силового принуждения («the power to coerce»), которые применяются комплексно (одновременно), системно (взаимно дополняя друг друга) и сетецентрично (против нескольких, даже многих, целей), а именно в сочетании одних способов с другими. Общая логика развития силовых средств и способов политики «новой публичной дипломатии» предполагает:

– Во-первых, модернизацию и расширение всего спектра традиционных средств силовой и вооруженной борьбы – от сухопутных сил и средств ВКО до СЯС и противоспутникового оружия. В силовом противоборстве важно не только добиться военно-технического превосходства, но и создать иллюзию такого превосходства, обеспечив более эффективный фон применения других средств.

– Во-вторых, разработку принципиально новых средств силового и военного воздействия – информационных, кибернетических, психологических, финансово-экономических, образовательных и т.п., что дает принципиально новые возможности силового принуждения, которых не было прежде.

– В-третьих, объединение всех этих средств в систему, когда одновременно могут использоваться самые разные средства и разные способы их применения, усиливая взаимно друг друга, достигая кумулятивного эффекта. В этих целях, например, в США постоянно ведется научно-теоретические и практические работы в области политического и военного искусства, создаются новые уставы и методические пособия, совершенствуется организационная структура и многое другое.

Надо отдать должное тому, что политическая и военная мысль западной ЛЧЦ развивается стремительно, чему в немалой степени содействуют ресурсы научных и информационно-преподавательских кадров. Можно предположить, что если соотношение ВВВП России и западной ЛЧЦ составляет 1 : 30, а в военной области 1 : 10, то в области количества и качества исследований 1 : 10), а, может быть, и 1 : 300.

Эту логику всемирного развития средств и способов силового принуждения можно отобразить на следующем рисунке, иллюстрирующем эволюцию силовой политики Запада в последние два десятилетия.

Сравнение  стратегии западной
и российской ЛЧЦ (во втором десятилетии XXI века)

Стратегия противодействия такой политике «новой публичной дипломатии» должна отличаться от стратегии противодействия прежней политике Запада по целому ряду параметров:

– она должна носить не только исключительно оборонительный (как подчеркивается в Стратегии национальной безопасности России), но и наступательный характер, исходит из того, что только стратегической обороной в противоборстве победить невозможно.

– она должна сама выбирать области противоборства, а не реагировать только на новые опасности и угрозы. Это означает, что выбор оружия (средств противоборства) как в военной, так и любой другой областях, а также выбор способов его использования должен оставаться за Россией;

– она должна опережающими темпами развивать политическое военное искусство.

К сожалению, в российской политике и политологии по-прежнему далеко не всегда признается не просто это качественное отличие политики «новой публичной дипломатии», но и само существование этого феномена

Понимание и осознание этих реалий в российской политике идет с заметным опозданием и «по кускам», очень мелкими этапами, отставая от действительности.

Если сравнивать внешнее влияние на другие субъекты МО со стороны Запада прежней политики «публичной дипломатии» и «новой публичной дипломатии», то это различие очень условно может выглядеть следующим образом.

.

Форма внешнего давления западной политики
«публичной дипломатии» (в ХХ веке)

Форма «силового принуждения»
политики «новой публичной дипломатии» Запада (в ХХ! веке)

Очевидно, что подобная смена политики редко суживает поле для компромиссов в отношениях с западной ЛЧЦ и ее субъектами, которые рассматривают в принципе любые компромиссы и переговоры только как средство получения уступок от другой стороны. Политическая бескомпромиссность ведет неизбежно к усилению значения силовых средств принуждения в политике, а среди них – военных. В этой связи следует признать, что военные средства, в том числе традиционные – артиллерия, бронетанковые соединения и авиация - оказываются даже более востребованы, чем в конце XX века.

 Не случайно в войнах и конфликтах начала века в России, на Украине и в Сирии традиционные, в т.ч. самых последних образцов, ВВСТ использовались в массовых масштабах - против чеченских боевиков более 200 танков, в войне Ираке против коалиции - более 1000 танков, даже на Украине применялись сотни танков, а артиллерийские системы стали главным средством вооруженного противоборства.

        В XXI веке такая ситуация стала нормой: ни в Югославии, ни в Афганистане, ни в Ираке, ни в Сирии США формально в войне не участвовала, что позволяло им широко использовать все другие возможности политики «новой публичной дипломатии», прежде всего информационные и политико-дипломатические. Некоторые российские эксперты называют такую политику «системно-сетевой войной», что, на мой взгляд, вполне созвучно другому определению – «политика принуждения» («the power to coerce»). Вот как ее иллюстрирует, например, бывший советник НГШ ВС России полковник М. Хамзатов.

5

Как видно из рисунка, в XXI веке граница между понятиями «война» и «мир» исчезла, что вполне подтверждается, если адаптировать эту ситуацию к войнам на Украине и в Сирии, которые, естественно, отличаются в общих деталях, но имеют определенно общие особенности и черты

Можно привести экспертное сопоставление, иллюстрирующее этот тезис.

Сопоставление основных особенностей политики Запада
«новой публичной дипломатии» в Сирии и на Украине

При этом важно помнить, что подобные региональные конфликты – обязательные части  общего глобального конфликта между западной ЛЧЦ, с одной стороны, и исламской и российской, с другой. Это объясняет в конечном счете их интенсивность, масштаб и отсутствие практического результатов на переговорах. Западу нужен сам процесс, причем процесс  эскалации силового противостояния, который обеспечивает ему сохранение  состояние контроля над современной и будущей МО и ВПО. В этом смысле все указанные выше особенности политики «новой публичной дипломатии» характерны не только для локальных и региональных конфликтов, но и в более завуалированной форме – для глобального конфликта с российской ЛЧЦ.

Основные характерные особенности противоборства западной и российской ЛЧЦ в ХХ! веке

Особенно важное значение в этой связи приобретает такой фактор в политике как создание эффективного «облачного противника», противостоящего формально и неформально жертве агрессии.  В Сирии, например, такой «облачный противник» это «антиправительственная» оппозиция, о которой сознательно дается мало конкретной информации, а границы которой (политические, организационные и даже религиозные) сознательно размываются. Причем в числе участников этой антиправительственной коалиции входят многие  акторы западной ЛЧЦ.  Финансовая, организационная и политическая поддержка такого «облачного противника» полностью не может быть скрыта в силу масштабов, но подлинный размах и характер тщательно маскируется. Так, например, скрывается участие специальных подразделений, инструкторов, выделение некоторых образцов специальной техники, подготовка террористов, набор и участие ЧВК и т.д.

Существо такого «облачного противника» М. Хамзатов несколько упрощенно, но красочно описал следующим образом.

6

Естественно, что «облачный противник» в Сирии и на Украине, а тем более по отношению к России, отличается в своих специфических особенностях и деталях, но наиболее общие характерные черты, характеризующие этот феномен и соответствующую ВПО в Сирии и на Украине, заметно схожи. Это позволяет говорить о единой политике «новой публичной дипломатии» и соответствующей ей стратегии «силового принуждения» («the power to coerce») в отношении российской ЛЧЦ. Так, например, финансирование создания «облачного противника» (ИГИЛ и оппозиции на Украине) производилось США и их союзниками по ЛЧЦ, а людские ресурсы включают не только собственно граждан этих стран, но и значительное число наемников из-за рубежа, а их общее число, по некоторым сведениям, достигает 30% участников конфликта.

Другая важная особенность политики «новой публичной дипломатии» заключается в подготовке и использовании экстремистских и террористических организаций в качестве абсолютно новой: вся история человечества свидетельствует о попытках использовать одними государствами против других банд наемников, но именно политики «новой публичной дипломатии» не только фактически узаконила и придала международно-правовую легитимность этой практике, но и сделала ее не вспомогательным, а одним из главных инструментов силового принуждения.

Разница в использовании экстремистских
и террористических групп при реализации различной политики

Приходится, к сожалению, признать, что в современной России сегодня нет общего понимания (не говоря уже о согласии), среди политиков и экспертов относительно сути политики «новой публичной дипломатии» и даже самого этого термина. Соответственно нет общего понимания и относительно способов противодействия такой политике, создающимися такой политикой новым вызовам и угрозам..

В начале XXI века мы столкнулись с ситуацией, когда заведомое искажение действительности политиками или СМИ стало не просто отдельным приемом искажения действительности или дезинформации, а сознательной и последовательной чертой политики, направленной на искажение объективных реалий в политических интересах, а также формирования откровенной установки на сохранение американского доминирования в мире. Основными характерными чертами такой дезинформационной политики в области «новой публичной дипломатии» в XXI веке в этой связи являются:

– во-первых, запланированное заранее создание необходимого виртуального желаемого образа и способов действий противника, который может быть очень далек (или даже прямо противоречить) реальному и радикально отличаться от действительности;

– во-вторых, заранее разработать и внедрить комплекс информационных и организационных мер, с помощью которых этот виртуальный образ превращается в относительную или «мнимую» реальность. Такая «относительная реальность» является важным шагом легитимизации политики превращения дезинформации в политическую реальность, давая изначально «право на существование» заведомо неприемлемой или лживой идее (например, «сексуальные извращения – норма» или «каннибализм – одна из традиций» и т.д.).

– в-третьих, настойчивое убеждение значительной части населения и субъектов МО или общественности в том, что именно этот образ и есть реальность. Даже в том случае, если большинство населения и не разделяет эту позицию («Россия – агрессор на Украине, а до этого – на Кавказе»);

– в-четвертых, превращение этого образа в общепринятую норму или, в случае необходимости, в обоснование необходимости этой нормы для иных действий («Россия – вмешивается в процесс американской демократии»);

– в-пятых, информационно-пропагандистское обеспечение таких действий по продвижению, защите или навязыванию этой нормы в качестве политического обоснования необходимости силовых действий (ООН, Е, НАТО);

– в-шестых, когда это требуется, игнорирование сознательного искажения действий в этой области по силовому навязыванию этой нормы (ситуация с южнокорейским Боингом, сбитым на Украине).

Политика «новой публичной дипломатии» Запада это коалиционная политика порядка 60 государств и тысяч акторов – международных и внутриполитических, – которые создают единую ресурсную базу и стратегию, против которой предстоит противодействовать России.

Подобное изменение в соотношении сил сделало противоборство стран-субъектов МО только частью противоборства ЛЧЦ и возглавляемых лидерами коалиций..

. В XXI веке появилась по сути дела новая политическая и военная наука и искусство эффективного использования силы в качестве политического инструмента, что окончательно оформилось в политике «новой публичной дипломатии» Запада.

Очень важно понимать, что политика «новой публичной дипломатии» – самое общее понятие, включающее все без исключения средства и способы противоборства – от самых «мягких» и нейтральных – до военных – региональных и глобальных по своему масштабу.

        Политическая функция «средств стратегического сдерживания» Запада заключается в том, чтобы максимально обеспечить свободу рук для силового использования всех других средств политики – от экономических до военных.

Обращает на себя внимание, что подобная (фактически уже существующая) схема политики Запада не вполне отражает тех реалий, которые произошли в информационной и (во многом как следствие) в социальной области в начале XXI века, но не полностью отразились на российской политике безопасности. «Разрыв» произошел на самом верхнем уровне – между реалиями политики «новой публичной дипломатии» Западной ЛЧЦ и российской политикой «стратегического сдерживания», лежащей в основе Стратегии национальной безопасности РФ, которая ориентирована прежде всего на ликвидацию и предотвращение военных угроз.

.

Но что еще хуже, характер действий ВКО, сформулированный в настоящее время, предполагает, что на достратегическом уровне, т.е. на всем спектре применения силы за исключением использования стратегических вооружений, ВКО не участвует вообще. Точнее, не участвует непосредственно, сохраняя за собой возможность защиты от СНВ противника. Вот как эти функции описывает генеральный конструктор систем ВКО П. Созинов (в чью компетенцию не входит управление войсками и ВВСТ ВКО).

7

Можно сказать, что применение средства ВКО – классический пример средств «стратегического сдерживания», которые крайне слабо используются в реальной политике ежедневно и ежечасно как средство осознанного противодействия политике «новой публичной дипломатии». Они, конечно, усиливают политико-психологические позиции России (и чем дальше, тем больше), но это происходит неосознанно или, как минимум, несознательно, хотя возможностей для такого использования достаточно. Пример с применением ВКС России в Сирии очень показателен: его политико-дипломатический эффект значительно сильнее, чем собственно военный и военно-технический.

Таким образом возникает проблема не только более активного использования всего спектра российских сил «стратегического сдерживания» в противодействии политики «новой публичной дипломатии» как прямо (политико-психологически), так и косвенно, создавая благоприятные условия для применения всех других политических средств, но и включения в спектр этих средств нетрадиционных средств, способных усилить возможности стратегического сдерживания. Иначе говоря требуется пересмотреть Стратегию национальной безопасности и Военную доктрину России применительно к трем принципиально важным направлениям.

Во-первых, с точки придания им активного наступательного характера «стратегического сдерживания» на концепции активной обороны, контрнаступления и наступления в определенных условиях.

Во-вторых, с точки зрения системного и комплексного использования всех силовых средств и способов.

В-третьих, изменения стратегии и уровня «государственной» на уровень «национальный» и даже «цивилизационный».

Абстрактно-логическая структура сил, средств и методов противодействия политике«новой публичной дипломатии».

Исходя из предлагаемой матрицы, можно сделать вывод о том, что одни и те же средства и меры политики «новой публичной дипломатии» используются по-разному, в разных стратегиях и разными способами – как в целях стратегического сдерживания (обороны), так и наступления – продвижения интересов и агрессии.

Схематично процесс этого изменения, произошедшего с конца XX по начало XXI века, можно изобразить следующим образом.

Как видно на рисунках, до конца XX века объекты политики находились под влиянием или политико-дипломатических или военных средств («мир» или «война»), но уже с конца XX века ситуация изменилась, превратившись для субъектов МО в объект одновременно всего «набора» силовых средств («мир» и «война»). При том понимании, что силовые средства стали применяться не только комплексную и системно, но и при очевидной приоритетности силовых, но не военных средств.

Распределение соотношения средств и способов публичной
и официальной дипломатии в XXI веке по субъектам

Произошла своего рода эволюция политико-дипломатических отношений. Хронологически эта эволюция может быть выражена следующим образом:

.

Соотношение целей и средств политики
стратегического сдерживания

Из этой таблицы следует, что стратегия сдерживания, ее средства и методы, носят подчиненный характер относительно той политической позиции, которую занимает правящая элита.

Споры о средствах сдерживания – вторичны

Прежние ядерные средства, абсолютизация возможностей, по сути, не имеют значения. Важна готовность правящей элиты к сдерживанию и защите интересов и ценностей. СНВ, как считают некоторые ученые (А. Арбатов, В. Дворкин и др.), либо ВТО нового пополнения, либо какие-то иные? Естественно, что ответные действия России учитываются в политике Запада. Эту логику можно продемонстрировать на самом простом рисунке следующим образом:

Строго говоря, стратегическое сдерживание, как разработка средств и способов противодействия силовому давлению, начинается с этапа готовности правящей элиты к защите своих национальных интересов. Так, у правящих элит КНДР, Кубы, Ирана и ряда других стран такая готовность есть. В том числе и готовность идти на риск военных действий, хотя соответствующих средств (ЯО и других современных ВВСТ) может и не быть.

В XXI веке возник парадокс: с одной стороны стратегическое сдерживание России в решающей степени опирается по-прежнему преимущественно на военные и иные силовые факторы, а, с другой, в XXI веке становится все очевиднее, что стратегическое сдерживание должно предназначаться против значительно более широкого круга угроз, из которых собственно военные далеко не всегда являются самыми актуальными и важными. Самой яркой такой угрозой, например, становится часть собственной правящей элиты, которая рассматривает стратегическое сдерживание как форму политики компромисса или даже капитуляции.

В действительности, де-факто в XXI веке, стратегическое сдерживание должно было бы быть предназначено против самого широкого спектра силовых угроз, в том числе невоенных угроз и даже опасностей. Однако этого нет. Тем самым множество, причем самых приоритетных угроз, остаются даже теоретически безответными. На упрощенном рисунке это несоответствие можно было бы показать следующим образом:

Таким образом, строго говоря, политика современного стратегического сдерживания России исправлена применительно только к ряду откровенно военных угроз, прежде всего прямого использования военной силы, и не представляет собой эффективной стратегии борьбы.

В целом логика изменения роли и места новой публичной дипломатии в XXI веке позволяет говорить о качественно новом значении этих средств, что можно отобразить следующим образом.

Изменение характера политики «новой публичной дипломатии» западной ЛЧЦ  относительно традиционной политики публичной дипломатии
в XXI веке

1 См. подробнее: Подберезкин А.И. Третья мировая война против России: введение к исследованию. – М.: МГИМО-Университет, 2015. – 169 с., а также: Подберезкин А.И., Султанов Р.Ш., Харкевич М.В. и др. Военно-политические аспекты прогнозирования мирового развития: аналитич. доклад. – М.: МГИМО-Университет, 2014. – 167 с.

2 Об этом стратегическом направлении в развитии МО писал А. Глазьев: Украинская катастрофа: от американской агрессии к мировой войне. – ,: Книжный мир, 2015. – 352 с.

3 См. подробнее: Подберезкин А.И. Стратегия национальной безопасности России в XXI веке. – М.: МГИМО-Университет, 2016. – 338 с.

4 Стратегическое прогнозирование международных отношений: кол. монография / под ред. А.И. Подберезкина, М.В. Александрова. – М.: МГИМО-Университет, 2016. – 743 с.

5 Хамзатов М.М. Новая технология войны: «Системно-сетевая война». 21 февраля 2017 г. / http://www.milresource.ru/War-Hamzatov.html

6 Хамзатов М.М. Новая технология войны: «Системно-сетевая война». 21 февраля 2017 г. / http://www.milresource.ru/War-Hamzatov.html

7 Созинов П.А. Направления развития системы воздушно-космической обороны Российской Федерации / доклад. – М.: МГИМО-Университет, 2014.

8 Медведев Д.А. Указ Президента Российской Федерации «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации до 2020 года» № 537 от 12 мая 2009 г. Раздел «Национальная оборона», ст. 26.